Письма И. С. Аксакова к А. Д. Блудовой - Иван Аксаков

7

14 мая 1864 г. Москва

Опять давно нет от Вас ни писем, ни известий, дорогая графиня. Как Ваше здоровье? Что с Вами? Едете ли за границу и когда? Знаю только об Вас из газет при описании приезда Муравьева[38], и вполне оценил[39] горячее движение Вашего сердца. Кстати о Муравьеве. У меня до Вас просьба. Дело в том, что Муравьев с Корниловым[40] ищут председателя для Археографической комиссии в Вильне, которую они хотят поднять высоко в значении. Мысль прекрасная: надобно вырвать разработку истории края из рук польских, надо пролить широкий свет истории на эти области, надо повести борьбу с поляками путем науки… Вам, впрочем, важность всего этого и объяснять не нужно. Корнилов присылал своего чиновника в Москву отыскивать председателя, и выбор его пал на Бессонова[41]. Лучшего выбора, по моему искреннему убеждению, нельзя было сделать. Бессонов принял предложение, но предъявил некоторые соображения, для переговоров о которых его пригласили приехать в Петербург. Он на днях и явится. Но я прошу Вас предупредить о нем Муравьева М<ихаила> Николаевича, чтобы М<ихаил> Н<иколаевич> принял его и выслушал внимательно: если Вы ему скажете, что это почтенный ученый, издатель таких-то книг, славянофил, сотрудник «Беседы» и «Дня», то этого, я думаю, будет уже довольно для Муравьева в настоящее время. Другого человека, кроме Бессонова, и в виду не имеется. Не Костомаров[42] же! – Я прошу об этом же Анну Федоровну.

Пришлю Вам с Бессоновым не пропущенную мою статью из No. Ходила она в Петербург, но и там запретили. Нашли, что слова Христа о том, что Он глава Церкви и что Его царство не от мира сего – противоцензурны.

Дайте о себе весточку. Маменька недавно к Вам писала и боится, что ее первое письмо к Вам, после получения образов, пропало. Ее здоровье и сестер все в том же положении.

Жму ручку Вашу.

Ив. Аксаков

8

7 авг<уста> 18<77> <г.>

Не отвечал я Вам тотчас на Ваше письмо, дорогая графиня, потому что, как раз по получении этого Вашего, несколько торжественного и умиленного письма, наступили тяжкие, скорбные дни. Двукратное поражение под Плевной, гибель стольких тысячей солдат, избиение болгар, – участь, которую создало болгарам наше отступление из городов, где они встречали нас с хоругвями и иконами – все это пережить было нелегко. Проиграть битву всегда возможно, и нисколько не постыдно, если неприятель вдвое сильнее, поэтому горек не столько проигрыш, сколько причина проигрыша. Так легко было его избежать. Совестно и стыдно пред всем миром <от> такого легкомыслия, такого недомыслия со стороны нашего Штаба. Как бы ни старались умалить значение плевненской неудачи, – в результате однако же настоящее наше бездействие в течение почти целого месяца ради выжидания подкреплений. Как будто нельзя было этого предвидеть заранее! Возможно ли было поставить дело так, что – по случаю первой «неудачи» – оказывается необходимым призывать войска из Петербурга и созывать ополчение в самую неудобную[43], рабочую пору. Точно то же и на Кавказе. Проиграв целую кампанию, потеряли лучшее время, предали Армению на убой и разорение и вынуждены защищать свою собственную территорию. И все это с таким войском, какого до сих пор никогда нигде не бывало! Какая-то роковая глупость и бездарность преследует нас! Это казнь за презрение к душе, за пренебрежение к дарованиям, за посягательство на свободу мысли и слова, за хулу на Духа Святого… Конечно, нельзя было и думать (я этого никогда и не ожидал), что разрешение такого великого мирового вопроса, каков Восточный – добудется так себе, одною военною прогулкою в Константинополь. Я помню, еще Хомяков всегда утверждал, что Осман не отдаст своей жизни даром, что это племя, выставившее во время оно Селимов, Солиманов, Баязетов и пр., проявит такую энергию при смерти, от которой сотрясется мир. И нельзя не дивиться туркам. Султан у них, по выражению одного моего знакомого, «весь вышел», визири меняются, – по-видимому, полнейшая анархия, восстания кругом, а они не теряют духа, не смиряются в своей гордости, – вооружены лучше нас, и теперь, чтобы побить их, нам необходимо искать больше войска, чем у них. Разумеется, мы сами, т. е. мы, руководящий слой, во всем виноваты. Нам очень понравилось выражение «локализация войны» (т. е. исключительное устремление турецких сил на нас и на Болгарию, которую мы пришли освобождать). Мы не дозволяли себе ни употреблять выражений «православный, славянский», ни даже самим себе признаться, что сражаемся за возрождение славянского мира, и хотим однако же освободить болгар. Думаем только освободить болгар и издаем законы об отмене такой-то подати навсегда, о введении с будущего года новой подати и проч., и пр.

Иначе и быть не может, когда руководители не стоят сознанием на уровне с событиями. Война эта для нас самих имеет воспитательное значение. С этой точки зрения нам необходимы были уроки. Дай только Бог, чтобы мы ими вразумились. Я полагаю, любезная графиня, что если Вы обратитесь за всем, что Вам нужно, к председательнице центрального склада в Москве, Марье Николаевне Дурново, то Вы получите от нее все требуемое. Там довольный запас всего, и установлены сообщения, т. е. имеется право даровой пересылки под Красным Крестом. Можно было бы обратиться к ее помощнице Китти, но Китти в деревне.

Прощайте. Пока не одержим победы над внутренним врагом, едва ли добьемся полноты торжества над врагом внешним. Но мы на пути к победе. Сознание, охватившее весь народ, все войско, не замедлит досягнуть своею волною высших и смыть кстати Валуевых, Тимашевых и им подобных, их же легион. Целую ручки Ваши. Анна Вам от всей души кланяется.

Ваш Ив. Аксаков

9

8 марта. Москва.

<18>78 <г.>

Благодарю Вас за Ваши добрые строки, дорогая графиня. Да, нас осталось немного, а в моем мужском кругу друзей и товарищей жизни – никого. Я стал похож на кладбищенского сторожа, охраняющего могилы и памятники. Приходится беседовать только с мертвыми, с ними обмениваться мыслями.

Добро б еще исчезали просто друзья, но гаснут умы, светившие и веселившие душу светом, нужные для России. Со смертью Черкасского[44] потухла единственная светящаяся точка в этой серой мгле бездарности, посредственности и пошлости, нависшей над нашею бедною землею!..

Мне пришлось третьего дня, в публичном заседании Славянского общества, читать речь, посвященную памяти Черкасского, за исключением вступительных слов. Ею остались довольны и мне бы хотелось, да и многим, видеть ее в печати, но вашим петербургским башибузукам так ненавистно наше Славянское общество, так претит знамя русской народности, что бедному московскому слову или совсем не пролезть живым сквозь их ряды или же придется подвергнуться всяческому изувечению и посрамлению. Одним словом – речь, чтобы быть напечатанною, подлежит цензуре Главного управления по делам печати, куда и отправлена. А между тем она и без того уже в виду Петербурга была мною порядочно помята и затянута в самый узкий корсет.

Все это под конец утомляет – становится тошно. Еще тошнее при мысли, что война не принесла главного, столько чаянного мною результата: расширения народного исторического самосознания в властительной сфере. Пока дело покоится на плечах нашего мужика или солдата, за успех его можно ручаться: не выдаст он русских интересов… Но что творится теперь? Точно свинец лежит на груди у всех. Томительна, оскорбительна была пора Константинопольской конференции. Но теперь, после таких обильных потоков русской крови, после стольких жертв так великодушно-смиренно принесенных, после подвигов и побед, небывалых в истории, – возвратиться народу опять в такое же положение, т. е. чтоб ему плевали в лицо, били по щекам и, глумясь над ним, ломали дело победоносных рук, рушили здание, воздвигнутое на его костях!.. Не легок подвиг народного долготерпения! Еще можно быть мучеником, но быть напрасным, обманутым мучеником, быть одураченным страстотерпцем… Такой казни не испытывал ни один народ в мире. Скажите это вашим дипломатам. Они ведут прямо к войне – путем позорных уступок. Они уже отняли у народа[45] ту награду, которой он был достоин[46] святую радость мира[47], святое утешение вполне содеянного блага.

Нам предлагают взамен союз с турками против христиан, – против греков и против мятежных герцеговинцев и боснийцев!! Но лучше перестать.

Берегите Ваше здоровье, милая графиня, целую Ваши ручки. Анна целые дни проводит в своем приюте и возится с маленькими гражданками того 20 века, который я конечно не увижу.

Вам сердечно преданный Ив. Аксаков

10

18 июля <18>81 <г.>. Троекурово

Благодарю Вас, дорогая графиня, за доставление мне письма графа Дмитрия Николаевича. Оно пойдет в следующий No. Оно, к несчастию, имеет интерес современности, – да и не худо напоминать генеалогию нашей крамолы… Очень мне отрадно читать, что Вы пишете про «Русь», а еще отраднее было бы слышать, что не я один в поле воин, но в провинции «интеллигенция» и культурный человек кажется того же калибра, как и в столицах и, может быть, даже хуже – сквернейшие копии скверных оригиналов.